Ялкын
Неизвестность
Неподалеку от их поместья находилась местная церковь, прихожан и служащих у которого было достаточно много. Только из окна ее комнаты из балкона можно было видеть церковь. Дома Алексея Андреевича был белым и крепким, большим, великолепным снаружи и изнутри; а еще поместье окружал густой деревьями и кустами сад, полный душистых и ароматных цветов; трава здесь была словно вечно зеленой и прохладной. Лицо Марии казалось еще более свежим и красивым рядом с ее любимыми красными розами.
Еще год назад Самуэль подарил ей это серебряное кольцо, такое блестящее, с необыкновенными узорами и хрустальными камнями посередине. «Боже, оно прекрасно, оно так прекрасно», - тихо и озабоченно произносила Мария частенько, разглядывая его на пальце своих длинных и тонких рук. Они любили вместе ходить в театр – там виделись им загадочность и азарт, их это манило; их манила неизвестность и чувство ожидания, наверное, это и делало их поистине религиозными людьми. Если после премьеры чего-то нового зарождался скандал, их это еще более возбуждало и забавляло. Однажды он украл для нее прокатный бинокль с оперы; она сохранила его.
Вероятно, он не хотел бы теперь, чтобы она следила за ним и вообще о нем думала. Но он виновен сам, он словно поддакивал ей; она из своего прокатного бинокля рассматривала его теперь с высокого белого балкона. И видела… Ему не шла эта черная ряса и головной убор, не шел и этот огромный крест на груди, он не был священником, не был! У него теперь была борода, и она словно росла по часам, он изменился, в этом Мария была уверена… Кожа, глаже и упруже кожи молодой девицы, еще не познавшей грусть и грех, теперь, наверное, отвисла и стала морщинистой от жизни священника.
Да что ж он знает об это деле? Да разве может он, сердцеед, жгучий брюнет с пышными губами и черными, как ночное небо, глазами, быть священником, бескорыстным и смиренным служителем, помогающим своим слушанием этим приходящим изо дня в день грешникам?! Да ведь он погряз в грехах, он сам – грех, он, дьявол, воплощение всех человеческих пороков, ему ли давать советы грешникам, ему ли слушать исповедания?! «Как ты мог меня предать, бросить в огонь, забыв обо мне, так легко и навсегда?»
Мария не снимала кольцо, не пускала из рук бинокль. А вдруг в один прекрасный грозовой день, когда над ней нависнет черная туча и будет сверкать молния над ее головой, он неожиданно обратит свой взгляд прямо на матрицу бинокля, через который на него издалека с балкона вот уже несколько долгих веков глядят некогда знакомые и любимые черные глаза, которые он сравнивал с глазами дьявола и которые он любил целовать в минуты его искренней и настоящей любви. И тогда произойдет что-то, что их манит, что-то загадочное и новое, что делает их обоих истинно религиозными людьми; что-то, что похитило их мысли и не отпустило, что-то, что разбросало во все стороны их чувства, что совершило кровавую бойню между ними, о чем они не знали.
Тихий стук якоря
Когда Алексей Андреевич и его супруга Елена Федоровна, встретив на порту своих давних знакомых, были погружены в оживленную беседу, Мария стояла поодаль. Мысли летали далеко, неуловимо. Она смотрела на белый корабль вдалеке – несколько человек опускали якорь в воду. Это показалось ей несколько странным и чуждым; «словно пуповина», - думала она. Когда якорь упал в воду, ей показалось, будто она услышала, как он ударился о одно, хотя это было вдалеке.
В ее саквояже и сегодня – в день, когда они едут отдыхать в теплые и солнечные края по настоянию матери, лежал прокатный бинокль из театра. Она могла бы достать его, чтобы посмотреть на корабль, но вокруг были люди, и они могла бы заметить ее необычную принадлежность.
Вероятно, когда она от удара молнии упала бы без чувств на холодный каменный пол белоснежного балкона, зеркала ее бинокля неисправимо разбились бы, и ему было бы вдвойне чудовищно в сердце; помимо бинокля, Мария потеряла сознание, ее ударила молния – худшее, что могло с ней случиться; возможно, она умерла или навсегда осталась калекой, и все из-за него – ведь это за ним она следила на балконе, и если бы не он, ее бы не было на балконе – месте, где она побывала впервые, будучи уже взрослой девушкой.
Но Мария выжила не после удара молнии, а после удара лошади. Она была без чувств и долго лежала подобным образом. Но вскоре она пришла в себя, дух вернулся к ней; она не могла встать. Спина ее болела, и нередко она тихо стонала от этих болей. Лихорадочные приступы стали теперь привычным делом: после нескольких минут мучительным болей она впадала в бессознательное состояние, дух снова покидал ее, не успев вернуться и окрепнуть. Елена Федоровна и домработницы были в страхе и сомнениях, они были напуганы, и постоянное ожидание приступов было их неизменным спутником.
Однажды Мария подозвала мать к себе:
- Мама, мною овладели сомнения о своем выздоровлении.
- О, Маша, не надо, милая…
- Мама, я хочу, чтобы ты сделала кое-что. Когда меня не будет, прошу, скажи ему, чтобы он жил хорошо, вопреки всему. С радостным, по-настоящему счастливым сердцем, чтобы не страдал, никогда и вопреки всему!
- Маша!..
- Мама, пожалуйста, скажи ему.
Это Елене Федоровне предстояло услышать еще несколько раз в разные дни; это отпугивало ее и одновременно бодрило – он бы заставил ее дочь встрепенуться и вернуться к жизни, это дало бы сильный толчок… После долгих обдумываний Елена Федоровна все же решилась в один ветреный день пойти в местную церковь и отыскать того, кто украл сердце ее дочери.
В церкви на высокую, не по-сельски одетую женщину смотрели с отчуждением и с некой боязнью, а та, в свою очередь, испытывала смущение.
- Вам нужно исповедаться, матушка? – спросил ее подошедший молодой священник; та сказала, что ей нужен батюшка.
- Батюшка Самуил сейчас в очищении, матушка. Пожалуйте, я отведу вас в его комнату.
В комнате было пустынно и обыденно – это была обыкновенная церковная молельня. В углу стоял большой и темный деревянный шкаф, рядом с ним стояла узорчатая ширма, обвешанная двумя-тремя цветными и легкими платками.
Когда отец Самуил вошел в комнату, с едва заметной доброй улыбкой и белым полотенцем в руках, Елена Федоровна встала и в ожидании взглянула на него. Отец был удивлен, мрак проскользнул в его растерявшемся лице.
- Елена Федоровна?
- Самуэль, мне нужно поговорить с вами.
- Вам нужно было пройти в исповедальню, Елена Федоровна.
- Я здесь не за этим. Мария больна.
Когда женщина сказала это, лицо мужчины помрачнело еще больше, теперь в нем появилось что-то огненное и обжигающее его самого, мученическое и жалобно-печальное. Он был в замешательстве, но сумел это скрыть.
- Она все чаще упоминает вас. Примерно две недели назад ее толкнула лошадь.
- Когда она дразнила ее? – равнодушно и с явной насмешкой, мстительно спросил Самуэль.
- Нет, когда она оттолкнула от лошади свою маленькую племянницу, спасла ей жизнь, когда девочка резвилась около лошади.
Отец молча и серьезно посмотрел на женщину, ему нечего было сказать, но что-то скрывалось в этот миг в его душе.
- Вы должны увидеться с ней, - жалобно и умоляя, спохватившись, обратилась к отцу Елена Федоровна. Она в бреду; ей, кажется, все хуже и хуже с каждым днем. Однажды она подозвала меня к себе и сказала вот что: «Пусть он живет счастливо и хорошо, несмотря ни на что». Она умоляла меня передать вам это. Без вас она не встанет с постели, отец, вы должны повидаться с ней! – Елена Федоровна была расстроенной и разволновавшейся. Затем она добавила: - Прошу!
Отец молча смотрел вниз, словно решал какую-то проблему. С минуту сохраняя это состояние, он, наконец, ответил:
- Я приду сегодня вечером. Но долго не пробуду.
- Прошу, только прибудьте! Дайте слово.
- Я не могу дать слово. Я приду, и все на этом.
Вечером он действительно прибыл. В доме царила привычная вечерняя тишина: Алексей Андреевич читал книгу у себя в покое, Елена Федоровна сидела дома, присматривая за Марией, а домработницы завершали дела и готовили лекарства для больной.
Когда отец Самуил пришел, Елена Федоровна повела его к комнате. Осведомившись, что Мария в порядке и сознании, они открыли ему дверь.
Мария увидела перед собой не отца церкви, а Самуэля – без бороды или щетины, без черного одеяния и тяжелого креста; он был чист и одет в привычный костюм. «Разве я сплю?» - произнесла девушка. «Нет, не спишь», - пытался улыбнуться Самуэль, но улыбнуться ему не удавалось, он был слишком напуган и взволнован, как и Мария; они долго молчали и смотрели друг на друга. Молчание нарушила она, со злостью и удивлением спросив:
- Зачем ты пришел?
- Я должен был тебя повидать, когда ты в таком состоянии.
В ее лице появилась усмешка.
- В плачевном? Скоро это кончится, не сомневайся.
- Не говори так…
- Что ты скажешь священникам, где твоя борода?
Злость и ненависть были в ее запотевшем и бледном, болезненном лице, и отец, тихо подойдя к ней, сел на край. Мария взволновалась от его близости, ей было не по себе и страшно. Но спустя некоторое время она с сожалением и интересом спросила:
- Почему ты меня оставил?
- Я не оставлял тебя.
- Почему ты стал священником?
- Я должен был.
- Ты просто ничтожен! – с еще большим гневом сказала Мария, лицо ее теперь было в слезах, она была зла; несмотря на свою беспомощность, она содержала в с этот миг в себе столько гнева и непримиримости, что всякая болезнь или всякое происшествие могло бы быть забыто напрочь.
- Ты жалок, думаешь, ты храбрый и сильный? Это не знакомо тебе! Это далеко от тебя! Я ненавижу тебя! – ударила его рукой Мария, будучи разъяренной. Тогда Самуэль, тихо произнеся: «Все хорошо, тихо, прошу», - стал удерживать ее руки, от чего та становилась сердитой еще больше: она почти выкрикивала, что ненавидит его, и ему было трудно удерживать больную. Мария обвиняла его во лживости, в трусости и подлости. Наконец, ему пришлось обнять и, усмиряя и успокаивая, лечь рядом. «Дьявол!», «Ненавижу тебя!», «Ненавижу тебя!»
Спустя мгновение он посмотрел ей в глаза, и Мария спросила:
- Расскажи мне свою тайну. Откройся, расскажи тайну!
- У меня нет тайны, Маша.
- Ты совершенно обыкновенный. Ты глуп, как ты мог притворяться романтиком, человеком, который любит? Любовь…она не знакома тебе.
- Ты хочешь знать, почему я стал священником, Мари? Во мне было столько греха!..
- И ты думал, что искупишь свои грехи этим? Ты ошибся! – с усмешкой и указывая на ошибку, крикнула Мария, она была зла, но силы еще долго не покидали бы ее, - она знала это.
- Что ты несешь? – не без злости обратился к ней Самуэль, начинающий терять свое мнимое спокойствие. Ему становилось тяжело и неприятно, воздух этой комнаты давил его тело и разум.
- Ты только набрал дюжину грехов, священник! Ты не любил никогда! Ты думал, что, став священником, убежишь от себя и избавишься от своих грехов? Ты про-га-дал, милейший! От себя не убежать! Это тело и голова не изменились под рясой и платком!!!
- Ты не в своем уме! – теперь уже вовсе гневно и твердо сказал Самуэль; он, наверное, жалел, что пришел, но Мария продолжала:
- Ты не убежишь от себя, слышишь, ты не убежишь, ты не можешь, увы, не можешь!
- С чего ты взяла? – спросил он, словно опровергая эту мысль.
- Да потому, что ты не можешь покинуть себя! Никому это не удавалось, ты, жалкий!
- Замолчи, ты невыносима!
- Стой, как ты смеешь? – закричала Мария вслед за уходящим человеком, вставая с постели. В этот момент что-то острое и горячее будто вонзилось в ее спину, перекрыв все пути для воздуха. Она стала задыхаться, не способная лечь обратно или хотя бы пошевелиться. Самуэль подбежал к ней, зовя помощь; он медленно опустил ее задыхающееся тело на кровать, кажется, она перестала задыхаться; он видел, как девушка впадает в бессознательное состояние; она была в бреду и шептала что-то неразличимое и бессвязное.
Девушка не помнила, как выжила и поправлялась. Стоя сейчас на корабле, она смотрела, как моряки опускают якорь – они прибыли в городок; она вообразила, как он уходит – его шаги спокойны и нерадостны, но она находит в себе силы покинуть этот проклятый для него дом; они скоро бросят якорь, и, вот оно, - они бросили его, а лицо Марии – жалобное и испуганное, она услышала тихий, глубокий стук якоря в воде и представила, как появились пузырьки и в разные стороны взлетел песок. Этот стук положил конец ее скудной истории, закрыл двери и покончил с этим, и ничто уже не вернется, ничего не важно и не значимо, все было как во сне, в кошмаре, а, быть может, это и был кошмарный сон.
Абстрактная возможность
Кто не понял своего прошлого – вынужден пережить его снова. И снова.
Это прошлое возвращается все в искаженном и искаженном виде. Но стойкие и разумные не позволяют чему-то обмануть их.
Она лишь представила, что могло быть, если бы все пошло по-другому.
Грозный Алексей Андреевич, человек холодный, страшноватый, сидит и пьет летний чай, читая свежую газету, а Мария разговаривает с ним. Она тоже наливает себе этот свежий фруктовый чай. Они говорят о молодых, претендующих на пост чиновников.
- Да, священником он уж точно не станет, - тихо бормочет Мария, задумчиво ставя чайник на стол. Алексей Андреевич, неожиданно для нее и для себя, скажет тогда:
- Может быть, это был не тот человек, за которого ты его принимала, Мария. Мы часто ошибаемся в людях.
Мария была удивлена словам отца. Этот холодный человек, который никогда не говорил с ней ни о чем, сказал такое ей?
- Да, это правда. Я не понимаю его, отец.
- Люди тем и интересны, что мы почти всегда ошибаемся в них! Мы не можем ничего о них знать. Один бог знает, что у них в уме и душе.
Мария не знала, что в уме его отца, она главным образом ничего о нем не знала. Он поддержал ее и помог, став в один миг наставником, успокоил ее и вразумил. Теперь ей есть куда двигаться, по крайне мере, выбраться из ямы, в которую она попала на пути к разгадкам самых нелепых тайн.
Вспомнить только тот грозовой день, когда над ее головой сверкала молния. Что, если тогда он смотрел на стекло ее бинокля и видел ее глаза, видел, что она в опасности, и кричал, чтобы она убиралась с балкона? И что, если ее ударила бы молния и она слегла бы в постель, а никакой лошади и племянницы не было? Если ее болезнь была бы куда серьезней удара лошади, возможно, он бы навестил ее не темным вечером, а ветреным закатом, когда окно было открыто нараспашку.
Они сказали бы друг другу все, как и тогда; изменилось бы лишь то, что нужно назвать куском прошлого.
- Ты не романтичен, в тебе нет ни страсти, ни любви к неизвестности, ты пуст и глух, скука и серость – вот твои спутники!
- Ну, хочешь, я открою тебе тайну, о которой ты меня молила? Хочешь, я докажу тебе, что все не так, что я абсолютная противоположность человека, за которого ты меня приняла?
- Я ненавижу тебя!
- Мы никогда не расставались, всегда были и будем вместе, Маша, только пойми это; все твои страдания – зря, они не нужны…
- Чудовище!
- Ты не в своем уме!
- Стой, сейчас же, как ты смеешь!
Что, если тогда Марии стало бы намного хуже, чем стало на самом деле, он подбежал и уложил бы ее задыхающееся тело в постель, но удушение ее не кончилось бы; скорее наоборот, удушение усилилось бы, что стало доставлять ее мозгу удовольствие; лицо и все тело ее были бы мокрыми и бледными, обжигали бы все, что коснулось их. Едва живая, она смогла бы произнести: «Я люблю тебя!» - и умереть.
Вскоре он бы ушел из церкви и отправился в ближайшую таверню или кабак, который стал бы его верным другом на долгое время. Быть может, он бы точно остался теперь в церкви, лишенный всего, чего только возможно лишиться в жизни, его последней радости в этом мире, уверенный в том, что ему и самому более незачем жить.
Быть может, он, к удивлению и странности, стал бы жить счастливо и хорошо, имея семью и блага, ведь это не так удивительно; ведь тогда он бы выполнил ее завещание ему!
А что с ней? Ее боль убила ее; ее больше нет, ее не существует на этой земле, и он один, он не с ней. И, кроме этого, ничего нет и быть не может, нет никакого ожидания, нет ни загадки, ни стремления к какому-то таинственному чувству, которое они таили бы в себе, будь она жива, останься она жива! Нет того красно-оранжевого огня за красно-багровыми тяжелыми шторами, которое вечно представлялось им обоим символом тайны и приключений, страсти, вечной любви; он больше не будет строить приятные боли у себя в сердце, он не сможет разговаривать с ней, чувствовать ее присутствие, его боль будет мешать ему. Ее нет, и она также не будет чувствовать совершенно ничего; она – в гробу под землей, и никакие звезды не в силах вытащить ее оттуда, и душа ее невидима для смертных, для него.
Это было бы иным путем действительности. И слава всевышним, всемогущим силам, что этой действительности не случилось! Она жива и может чувствовать, как в ее комнате висят багровые шторы и горит красный огонь в камине по вечерам; она может зреть в себе любовь и ненависть, искреннюю страсть, тоску по нему, она может строить коварные планы, чтобы отомстить ему, но тогда она будет ощущать дух его. То же самое может в себе выращивать и он. Они живы, и, возможно, это и имел в виду он в той неосуществленной возможности, когда говорил, что они никогда не расставались, всегда были вместе и что ее страдания напрасны. Для этого она, возможно, и должна была возвращаться в прошлое очень и очень много раз, чтобы однажды в один искаженный раз невозможной реальности понять, наконец, что они никогда не расставались и что все ее страдания напрасны.
Роза Габдрахманова,
КФУ ИФМК им. Л.Толстого, 3 курс
ҮЗ ЮЛЫМ: НЕИЗВЕСТНОСТЬ
Триптих "Неизвестность. Тихий стук якоря. Абстрактная возможность"
Неизвестность
Неподалеку от их поместья находилась местная церковь, прихожан и служащих у которого было достаточно много. Только из окна ее комнаты из балкона можно было видеть церковь. Дома Алексея Андреевича был белым и крепким, большим, великолепным снаружи и изнутри; а еще поместье окружал густой деревьями и кустами сад, полный душистых и ароматных цветов; трава здесь была словно вечно зеленой и прохладной. Лицо Марии казалось еще более свежим и красивым рядом с ее любимыми красными розами.
Еще год назад Самуэль подарил ей это серебряное кольцо, такое блестящее, с необыкновенными узорами и хрустальными камнями посередине. «Боже, оно прекрасно, оно так прекрасно», - тихо и озабоченно произносила Мария частенько, разглядывая его на пальце своих длинных и тонких рук. Они любили вместе ходить в театр – там виделись им загадочность и азарт, их это манило; их манила неизвестность и чувство ожидания, наверное, это и делало их поистине религиозными людьми. Если после премьеры чего-то нового зарождался скандал, их это еще более возбуждало и забавляло. Однажды он украл для нее прокатный бинокль с оперы; она сохранила его.
Вероятно, он не хотел бы теперь, чтобы она следила за ним и вообще о нем думала. Но он виновен сам, он словно поддакивал ей; она из своего прокатного бинокля рассматривала его теперь с высокого белого балкона. И видела… Ему не шла эта черная ряса и головной убор, не шел и этот огромный крест на груди, он не был священником, не был! У него теперь была борода, и она словно росла по часам, он изменился, в этом Мария была уверена… Кожа, глаже и упруже кожи молодой девицы, еще не познавшей грусть и грех, теперь, наверное, отвисла и стала морщинистой от жизни священника.
Да что ж он знает об это деле? Да разве может он, сердцеед, жгучий брюнет с пышными губами и черными, как ночное небо, глазами, быть священником, бескорыстным и смиренным служителем, помогающим своим слушанием этим приходящим изо дня в день грешникам?! Да ведь он погряз в грехах, он сам – грех, он, дьявол, воплощение всех человеческих пороков, ему ли давать советы грешникам, ему ли слушать исповедания?! «Как ты мог меня предать, бросить в огонь, забыв обо мне, так легко и навсегда?»
Мария не снимала кольцо, не пускала из рук бинокль. А вдруг в один прекрасный грозовой день, когда над ней нависнет черная туча и будет сверкать молния над ее головой, он неожиданно обратит свой взгляд прямо на матрицу бинокля, через который на него издалека с балкона вот уже несколько долгих веков глядят некогда знакомые и любимые черные глаза, которые он сравнивал с глазами дьявола и которые он любил целовать в минуты его искренней и настоящей любви. И тогда произойдет что-то, что их манит, что-то загадочное и новое, что делает их обоих истинно религиозными людьми; что-то, что похитило их мысли и не отпустило, что-то, что разбросало во все стороны их чувства, что совершило кровавую бойню между ними, о чем они не знали.
Тихий стук якоря
Когда Алексей Андреевич и его супруга Елена Федоровна, встретив на порту своих давних знакомых, были погружены в оживленную беседу, Мария стояла поодаль. Мысли летали далеко, неуловимо. Она смотрела на белый корабль вдалеке – несколько человек опускали якорь в воду. Это показалось ей несколько странным и чуждым; «словно пуповина», - думала она. Когда якорь упал в воду, ей показалось, будто она услышала, как он ударился о одно, хотя это было вдалеке.
В ее саквояже и сегодня – в день, когда они едут отдыхать в теплые и солнечные края по настоянию матери, лежал прокатный бинокль из театра. Она могла бы достать его, чтобы посмотреть на корабль, но вокруг были люди, и они могла бы заметить ее необычную принадлежность.
Вероятно, когда она от удара молнии упала бы без чувств на холодный каменный пол белоснежного балкона, зеркала ее бинокля неисправимо разбились бы, и ему было бы вдвойне чудовищно в сердце; помимо бинокля, Мария потеряла сознание, ее ударила молния – худшее, что могло с ней случиться; возможно, она умерла или навсегда осталась калекой, и все из-за него – ведь это за ним она следила на балконе, и если бы не он, ее бы не было на балконе – месте, где она побывала впервые, будучи уже взрослой девушкой.
Но Мария выжила не после удара молнии, а после удара лошади. Она была без чувств и долго лежала подобным образом. Но вскоре она пришла в себя, дух вернулся к ней; она не могла встать. Спина ее болела, и нередко она тихо стонала от этих болей. Лихорадочные приступы стали теперь привычным делом: после нескольких минут мучительным болей она впадала в бессознательное состояние, дух снова покидал ее, не успев вернуться и окрепнуть. Елена Федоровна и домработницы были в страхе и сомнениях, они были напуганы, и постоянное ожидание приступов было их неизменным спутником.
Однажды Мария подозвала мать к себе:
- Мама, мною овладели сомнения о своем выздоровлении.
- О, Маша, не надо, милая…
- Мама, я хочу, чтобы ты сделала кое-что. Когда меня не будет, прошу, скажи ему, чтобы он жил хорошо, вопреки всему. С радостным, по-настоящему счастливым сердцем, чтобы не страдал, никогда и вопреки всему!
- Маша!..
- Мама, пожалуйста, скажи ему.
Это Елене Федоровне предстояло услышать еще несколько раз в разные дни; это отпугивало ее и одновременно бодрило – он бы заставил ее дочь встрепенуться и вернуться к жизни, это дало бы сильный толчок… После долгих обдумываний Елена Федоровна все же решилась в один ветреный день пойти в местную церковь и отыскать того, кто украл сердце ее дочери.
В церкви на высокую, не по-сельски одетую женщину смотрели с отчуждением и с некой боязнью, а та, в свою очередь, испытывала смущение.
- Вам нужно исповедаться, матушка? – спросил ее подошедший молодой священник; та сказала, что ей нужен батюшка.
- Батюшка Самуил сейчас в очищении, матушка. Пожалуйте, я отведу вас в его комнату.
В комнате было пустынно и обыденно – это была обыкновенная церковная молельня. В углу стоял большой и темный деревянный шкаф, рядом с ним стояла узорчатая ширма, обвешанная двумя-тремя цветными и легкими платками.
Когда отец Самуил вошел в комнату, с едва заметной доброй улыбкой и белым полотенцем в руках, Елена Федоровна встала и в ожидании взглянула на него. Отец был удивлен, мрак проскользнул в его растерявшемся лице.
- Елена Федоровна?
- Самуэль, мне нужно поговорить с вами.
- Вам нужно было пройти в исповедальню, Елена Федоровна.
- Я здесь не за этим. Мария больна.
Когда женщина сказала это, лицо мужчины помрачнело еще больше, теперь в нем появилось что-то огненное и обжигающее его самого, мученическое и жалобно-печальное. Он был в замешательстве, но сумел это скрыть.
- Она все чаще упоминает вас. Примерно две недели назад ее толкнула лошадь.
- Когда она дразнила ее? – равнодушно и с явной насмешкой, мстительно спросил Самуэль.
- Нет, когда она оттолкнула от лошади свою маленькую племянницу, спасла ей жизнь, когда девочка резвилась около лошади.
Отец молча и серьезно посмотрел на женщину, ему нечего было сказать, но что-то скрывалось в этот миг в его душе.
- Вы должны увидеться с ней, - жалобно и умоляя, спохватившись, обратилась к отцу Елена Федоровна. Она в бреду; ей, кажется, все хуже и хуже с каждым днем. Однажды она подозвала меня к себе и сказала вот что: «Пусть он живет счастливо и хорошо, несмотря ни на что». Она умоляла меня передать вам это. Без вас она не встанет с постели, отец, вы должны повидаться с ней! – Елена Федоровна была расстроенной и разволновавшейся. Затем она добавила: - Прошу!
Отец молча смотрел вниз, словно решал какую-то проблему. С минуту сохраняя это состояние, он, наконец, ответил:
- Я приду сегодня вечером. Но долго не пробуду.
- Прошу, только прибудьте! Дайте слово.
- Я не могу дать слово. Я приду, и все на этом.
Вечером он действительно прибыл. В доме царила привычная вечерняя тишина: Алексей Андреевич читал книгу у себя в покое, Елена Федоровна сидела дома, присматривая за Марией, а домработницы завершали дела и готовили лекарства для больной.
Когда отец Самуил пришел, Елена Федоровна повела его к комнате. Осведомившись, что Мария в порядке и сознании, они открыли ему дверь.
Мария увидела перед собой не отца церкви, а Самуэля – без бороды или щетины, без черного одеяния и тяжелого креста; он был чист и одет в привычный костюм. «Разве я сплю?» - произнесла девушка. «Нет, не спишь», - пытался улыбнуться Самуэль, но улыбнуться ему не удавалось, он был слишком напуган и взволнован, как и Мария; они долго молчали и смотрели друг на друга. Молчание нарушила она, со злостью и удивлением спросив:
- Зачем ты пришел?
- Я должен был тебя повидать, когда ты в таком состоянии.
В ее лице появилась усмешка.
- В плачевном? Скоро это кончится, не сомневайся.
- Не говори так…
- Что ты скажешь священникам, где твоя борода?
Злость и ненависть были в ее запотевшем и бледном, болезненном лице, и отец, тихо подойдя к ней, сел на край. Мария взволновалась от его близости, ей было не по себе и страшно. Но спустя некоторое время она с сожалением и интересом спросила:
- Почему ты меня оставил?
- Я не оставлял тебя.
- Почему ты стал священником?
- Я должен был.
- Ты просто ничтожен! – с еще большим гневом сказала Мария, лицо ее теперь было в слезах, она была зла; несмотря на свою беспомощность, она содержала в с этот миг в себе столько гнева и непримиримости, что всякая болезнь или всякое происшествие могло бы быть забыто напрочь.
- Ты жалок, думаешь, ты храбрый и сильный? Это не знакомо тебе! Это далеко от тебя! Я ненавижу тебя! – ударила его рукой Мария, будучи разъяренной. Тогда Самуэль, тихо произнеся: «Все хорошо, тихо, прошу», - стал удерживать ее руки, от чего та становилась сердитой еще больше: она почти выкрикивала, что ненавидит его, и ему было трудно удерживать больную. Мария обвиняла его во лживости, в трусости и подлости. Наконец, ему пришлось обнять и, усмиряя и успокаивая, лечь рядом. «Дьявол!», «Ненавижу тебя!», «Ненавижу тебя!»
Спустя мгновение он посмотрел ей в глаза, и Мария спросила:
- Расскажи мне свою тайну. Откройся, расскажи тайну!
- У меня нет тайны, Маша.
- Ты совершенно обыкновенный. Ты глуп, как ты мог притворяться романтиком, человеком, который любит? Любовь…она не знакома тебе.
- Ты хочешь знать, почему я стал священником, Мари? Во мне было столько греха!..
- И ты думал, что искупишь свои грехи этим? Ты ошибся! – с усмешкой и указывая на ошибку, крикнула Мария, она была зла, но силы еще долго не покидали бы ее, - она знала это.
- Что ты несешь? – не без злости обратился к ней Самуэль, начинающий терять свое мнимое спокойствие. Ему становилось тяжело и неприятно, воздух этой комнаты давил его тело и разум.
- Ты только набрал дюжину грехов, священник! Ты не любил никогда! Ты думал, что, став священником, убежишь от себя и избавишься от своих грехов? Ты про-га-дал, милейший! От себя не убежать! Это тело и голова не изменились под рясой и платком!!!
- Ты не в своем уме! – теперь уже вовсе гневно и твердо сказал Самуэль; он, наверное, жалел, что пришел, но Мария продолжала:
- Ты не убежишь от себя, слышишь, ты не убежишь, ты не можешь, увы, не можешь!
- С чего ты взяла? – спросил он, словно опровергая эту мысль.
- Да потому, что ты не можешь покинуть себя! Никому это не удавалось, ты, жалкий!
- Замолчи, ты невыносима!
- Стой, как ты смеешь? – закричала Мария вслед за уходящим человеком, вставая с постели. В этот момент что-то острое и горячее будто вонзилось в ее спину, перекрыв все пути для воздуха. Она стала задыхаться, не способная лечь обратно или хотя бы пошевелиться. Самуэль подбежал к ней, зовя помощь; он медленно опустил ее задыхающееся тело на кровать, кажется, она перестала задыхаться; он видел, как девушка впадает в бессознательное состояние; она была в бреду и шептала что-то неразличимое и бессвязное.
Девушка не помнила, как выжила и поправлялась. Стоя сейчас на корабле, она смотрела, как моряки опускают якорь – они прибыли в городок; она вообразила, как он уходит – его шаги спокойны и нерадостны, но она находит в себе силы покинуть этот проклятый для него дом; они скоро бросят якорь, и, вот оно, - они бросили его, а лицо Марии – жалобное и испуганное, она услышала тихий, глубокий стук якоря в воде и представила, как появились пузырьки и в разные стороны взлетел песок. Этот стук положил конец ее скудной истории, закрыл двери и покончил с этим, и ничто уже не вернется, ничего не важно и не значимо, все было как во сне, в кошмаре, а, быть может, это и был кошмарный сон.
Абстрактная возможность
Кто не понял своего прошлого – вынужден пережить его снова. И снова.
Это прошлое возвращается все в искаженном и искаженном виде. Но стойкие и разумные не позволяют чему-то обмануть их.
Она лишь представила, что могло быть, если бы все пошло по-другому.
Грозный Алексей Андреевич, человек холодный, страшноватый, сидит и пьет летний чай, читая свежую газету, а Мария разговаривает с ним. Она тоже наливает себе этот свежий фруктовый чай. Они говорят о молодых, претендующих на пост чиновников.
- Да, священником он уж точно не станет, - тихо бормочет Мария, задумчиво ставя чайник на стол. Алексей Андреевич, неожиданно для нее и для себя, скажет тогда:
- Может быть, это был не тот человек, за которого ты его принимала, Мария. Мы часто ошибаемся в людях.
Мария была удивлена словам отца. Этот холодный человек, который никогда не говорил с ней ни о чем, сказал такое ей?
- Да, это правда. Я не понимаю его, отец.
- Люди тем и интересны, что мы почти всегда ошибаемся в них! Мы не можем ничего о них знать. Один бог знает, что у них в уме и душе.
Мария не знала, что в уме его отца, она главным образом ничего о нем не знала. Он поддержал ее и помог, став в один миг наставником, успокоил ее и вразумил. Теперь ей есть куда двигаться, по крайне мере, выбраться из ямы, в которую она попала на пути к разгадкам самых нелепых тайн.
Вспомнить только тот грозовой день, когда над ее головой сверкала молния. Что, если тогда он смотрел на стекло ее бинокля и видел ее глаза, видел, что она в опасности, и кричал, чтобы она убиралась с балкона? И что, если ее ударила бы молния и она слегла бы в постель, а никакой лошади и племянницы не было? Если ее болезнь была бы куда серьезней удара лошади, возможно, он бы навестил ее не темным вечером, а ветреным закатом, когда окно было открыто нараспашку.
Они сказали бы друг другу все, как и тогда; изменилось бы лишь то, что нужно назвать куском прошлого.
- Ты не романтичен, в тебе нет ни страсти, ни любви к неизвестности, ты пуст и глух, скука и серость – вот твои спутники!
- Ну, хочешь, я открою тебе тайну, о которой ты меня молила? Хочешь, я докажу тебе, что все не так, что я абсолютная противоположность человека, за которого ты меня приняла?
- Я ненавижу тебя!
- Мы никогда не расставались, всегда были и будем вместе, Маша, только пойми это; все твои страдания – зря, они не нужны…
- Чудовище!
- Ты не в своем уме!
- Стой, сейчас же, как ты смеешь!
Что, если тогда Марии стало бы намного хуже, чем стало на самом деле, он подбежал и уложил бы ее задыхающееся тело в постель, но удушение ее не кончилось бы; скорее наоборот, удушение усилилось бы, что стало доставлять ее мозгу удовольствие; лицо и все тело ее были бы мокрыми и бледными, обжигали бы все, что коснулось их. Едва живая, она смогла бы произнести: «Я люблю тебя!» - и умереть.
Вскоре он бы ушел из церкви и отправился в ближайшую таверню или кабак, который стал бы его верным другом на долгое время. Быть может, он бы точно остался теперь в церкви, лишенный всего, чего только возможно лишиться в жизни, его последней радости в этом мире, уверенный в том, что ему и самому более незачем жить.
Быть может, он, к удивлению и странности, стал бы жить счастливо и хорошо, имея семью и блага, ведь это не так удивительно; ведь тогда он бы выполнил ее завещание ему!
А что с ней? Ее боль убила ее; ее больше нет, ее не существует на этой земле, и он один, он не с ней. И, кроме этого, ничего нет и быть не может, нет никакого ожидания, нет ни загадки, ни стремления к какому-то таинственному чувству, которое они таили бы в себе, будь она жива, останься она жива! Нет того красно-оранжевого огня за красно-багровыми тяжелыми шторами, которое вечно представлялось им обоим символом тайны и приключений, страсти, вечной любви; он больше не будет строить приятные боли у себя в сердце, он не сможет разговаривать с ней, чувствовать ее присутствие, его боль будет мешать ему. Ее нет, и она также не будет чувствовать совершенно ничего; она – в гробу под землей, и никакие звезды не в силах вытащить ее оттуда, и душа ее невидима для смертных, для него.
Это было бы иным путем действительности. И слава всевышним, всемогущим силам, что этой действительности не случилось! Она жива и может чувствовать, как в ее комнате висят багровые шторы и горит красный огонь в камине по вечерам; она может зреть в себе любовь и ненависть, искреннюю страсть, тоску по нему, она может строить коварные планы, чтобы отомстить ему, но тогда она будет ощущать дух его. То же самое может в себе выращивать и он. Они живы, и, возможно, это и имел в виду он в той неосуществленной возможности, когда говорил, что они никогда не расставались, всегда были вместе и что ее страдания напрасны. Для этого она, возможно, и должна была возвращаться в прошлое очень и очень много раз, чтобы однажды в один искаженный раз невозможной реальности понять, наконец, что они никогда не расставались и что все ее страдания напрасны.
Роза Габдрахманова,
КФУ ИФМК им. Л.Толстого, 3 курс
Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа
Нет комментариев